Заброшенный морг. 30 апреля, суббота. За полночь. Персонажи: Сухо. Сцена отыграна.

Здесь всё насквозь пропахло не только тленом разрушения, но и интуитивно чувствующимся застарелым прахом. Заброшенный морг, некогда принадлежавший полицейскому участку, в своё время принимал всех тех, кто позволил себе неосторожность умереть не своей смертью.
Нет покоя на земле.
Нет покоя и на небесах.
От рождения до смерти, на самом-то деле всего один шаг, а от смерти до рождения?
Когда ты едва-едва касаешься света, тебя отправляют обратно во тьму, раскрашивая тело следами аутопсии.
Пытки перерождения будут длиться вечно.
@музыка:
Deine Lakaien – Reincarnation
@темы:
знакомство,
Сухо,
заброшенный морг
А внутри всё бунтует, хотя, по идее, когда уже начал катиться по наклонной, должно быть не так страшно и противно.
Но - страшно. Но - противно. Так, что внутренностям вновь хочется сначала завернуться в тугой узел, а потом выбраться наружу через горло, раздирая его в кровь. Он бы в первую очередь и сердце выблевал - хотел бы. Самый глупый орган, от которого столько проблем. Когда-то он слышал, что есть средство, сковывающее эмоции и чувства вековечными льдами, превращающее в бесстрастное подобие человека - совершенная невозмутимость, глухая и чуждая всему, что так ценно по людским меркам.
Сухо устал чувствовать, устал ошибаться, устал тащиться в ярме. С тех пор, как ему исполнилось десять, не было и ночи, чтобы он вновь и вновь не видел залитую влажным багрянцем кухню, не слышал тошнотворные хлюпающие звуки, не чувствовал резкий запах крови, знакомый ему по скотобойне. Да только не скот в тот раз забивали, вовсе нет.
Просто кто-то прямо на глазах забившегося в угол и дёргающегося в истеричном припадке ребёнка жрал его мать, давясь кусками ещё тёплой плоти. Жрал, пока она кричала.
Наверное, по-настоящему Сухо умер ещё тогда.
И больше не ожил.
По инерции вставать утром, ложиться ночью. По инерции есть, безразлично смотреть на опекунов, которые отчего-то боялись его молчаливого спокойствия и изводили бесконечными походами по всевозможным психологом, ни один из которых так и не смог добиться от него ничего внятного. По инерции отвечать - односложно, сухо, лишь бы отвязались, оставили в покое, перестали травить своим вниманием.
И только одно действие всегда было осознанным - да что там, жизненно необходимым, единственным, что давало ему силы открывать глаза и прислушиваться к сердцу, что продолжало размеренно биться.
Держать малыша за маленькие ладошки, улыбаться ему, чтобы он не боялся оставаться один ночами, дарить ему своё тепло и долго-долго держать в объятиях, на не по-детски серьёзные вопросы отвечая просто "Сехун-а, брат рядом, Сехун-а, а ты?". И срываться в безмолвные слёзы, когда младший обвивал его своими тонкими ручками и утыкался носом в шею.
Это не было по инерции.
Это было жизнью - тем её маленьким кусочком, в котором ему не отказали.
Сехун-а, разбитые коленки, это ерунда, смотри, мне не больно
Мне не больно...
Коленки и правда не болели; он не чувствовал их, потому что куда хуже было внутри. Куда хуже было, когда он просыпался от ощущения, что его душат собственными кишками, а мёртвая мать стоит и равнодушно смотрит на него выскобленными глазницами. Когда он видел, как по подбородку отца течёт её кровь.
Папа говорил, что они все вместе поедут в Париж и обязательно сходят в Диснейленд.
Они не успели. А если бы?
Сухо легче было думать, что они всегда были только вдвоём. Он и Сехун. Разве им нужен кто-то ещё? Разве это не безболезненно - быть одним?
И Чунмён, до того приказывавший себе быть сильным, вдруг понял - он слабый. Очень слабый. Такой жалкий и поломанный, что мог разрыдаться на чужом плече, сжимая тонкую ткань футболки и надрывать голос просто потому, что большие ладони бережно поглаживали его по спине, а красивые губы шептали ему на ухо, что нечего здесь стыдиться, слабым быть - не позорно.
А Чунмён испугался. Испугался быть слабым - и дважды зависимым. Он так боялся за Сехуна; и начал бояться за Криса.
И ведь - слабый.
Ничтожный.
Ушёл, закрылся в себе, сказал "нет" - и, всё-таки, проиграл с разгромным счётом.
Потому что не помогло.
Каждый шаг - по инерции. По пыльным обломкам и осколкам стёкол. Сегодня он всё сделает сам; не будет тех болезненных душой пациентов психбольницы, которые были и рады отдать контроль над своими головами. Не будет этих кривых и бесполезных пентаграмм.
Сухо знает, что ему надо благодарить Лухана - тот без проблем согласился присмотреть за жертвой.
Последней, десятой жертвой.
Он скован по рукам и ногам, этот шестнадцатилетний паренёк, которому не посчастливилось родиться в один день с тем человеком, которого Сухо поклялся оберегать. Вполне возможно, он тоже чей-то младший брат. Но он - не Сехун, а это значит, что судьба его предрешена.
Его рот заткнут кляпом (Лухан всё предусмотрел), глаза опухли от слёз, он выглядит побитым растрёпанным котёнком. Сухо опускается рядом с ним на колени и успокаивающе, с улыбкой, гладит по плечу. Извиняется взглядом - хотя разве это может утешить, когда он осторожно разворачивает принесённый с собой свёрток и осторожно достаёт клинок с обсидианово-чёрной рукоятной и испещрённым знаками лезвием.
- Всё будет быстро. Тебе не будет больно.
Обманывает.
Больно бывает всегда.
Приобнимает парнишку за плечи, сдавленно шепчет извинения - и единым отработанным движением загоняет клинок в сердце, чувствуя, как ещё одна жизнь медленно перетекает в жадно пьющий ручей чужой крови артефакт.
Чтобы ни пришлось сделать...
Сехун будет защищён.